Суть óстрова - О`Санчес

Одежда, кстати говоря, ветхая, стиранная-перестиранная, латанная-перезалатанная, с выгодой отличалась от прежней только тем, что была чиста, но человек знал, что чистота – дело поправимое: день по помойкам побродить, да ночь на обоссаном матраце поваляться… Зато ему удалось украсть круглую жестяную банку-коробку, в которой одна из «спасительниц» держала десять талеров мелочью и нечто вроде маленькой аптечки и набора ниток с иголками. Денежки на прожитье, а вещи… Продать – не продашь, но вдруг пригодится…

Идея новой жизни всецело захватила человека: два дня с утра до ночи ковылял он по «дикой» мусорной свалке вдоль залива, искал вещи, имеющие, как он вдруг обозначил их про себя, «потребительскую и коммерческую ценность». Слабость после перенесенной болезни уходила медленно, еще засветло он приходил домой, на чердак и замертво падал (на новый найденный, без запаха, тюфяк) до утра. Спал человек долго, а высыпался плохо: кошмары мешали. Но то ли болезнь его пощадила, то ли организм оказался прочнее, чем это можно было подумать на первый взгляд, – факт тот, что человек перемогся и продолжал жить.

Все так же, с охами и стонами, вставал он по утрам и шел, цепляясь корявыми пальцами за низкую обрешетку крыши, к туалетной дырке в крыше. Снизу уже заметно пованивало, поскольку плюсовая температура стояла круглосуточно, а человек не только пил, но и ел, скудно, но питался и, ежедневно, вот уже трое суток, срал, «опоражнивал желудок». Вместе с трезвостью пришла к нему временная причуда: заменять во внутренних монологах бытовые названия вещей или процессов – вычурно-канцелярскими. Так он – не подушку с покрывалом на тюфяке раскладывал, а «оборудовал спальное койко-место», не по свалке ходил, а «совершал пешеходную прогулку по местам боевой славы», не прятался от патрульной машины, а «избегал нежелательных, травмообразующих ситуаций». Эти замены казались ему очень удачными и смешными и он рисовал в своем воображении, как блеснет ими перед… перед… Не важно, он скажет – и все оценят. Засмеются, поднимут стаканы, чокнутся, выпьют… закусят… Пить нельзя! Конечно, нельзя. Пить – регулярно ли, запоями – это ускоренная дорога в один конец, п…ц экстерном, так сказать… А чтобы решение было крепким, нерушимым, надо сделать так, чтобы оно стало событием; к примеру, устроить торжественные проводы…

Надо выпить. Один разок, прощальный, так сказать. С тостами, с улыбкой: «вот была прежняя жизнь и я заканчиваю ее, как этот бокал. Вино выпито и впереди новая жизнь, обычная, так сказать, человеческая, как у всех…» Нет, вино безвкусное, надо хорошего коньячку, как тот был…

Человек сглотнул и остановился.

Так сказать… Как сказать? И что? Да, он возьмет полную бутылку пойла, без звездочек, но чтобы это был приличный коньяк, отхлебнет из него… один глоточек, но хороший глоток, на весь рот, чтобы обожгло напоследок… а остальное недрогнувшей рукой выльет на землю. И спокойно пойдет по своим делам!

Мысль эта – выпить, вылить, развернуться и уйти – так захватила человека, что он уже не колеблясь долее и не размышляя над сомнительной логикой своей идеи, вытащил деньги из кармана, пересчитал, зажал в горсть и заторопился к магазину.

Ни разу за последние дни не покупал он еду, харчился где придется – и на трезвую, не больную с утра голову, ему это удавалось без особого труда. Сумел он и заработать, сдавая во «втормет» сплющенные пивные банки, по пятаку штука, и пустые стеклянные бутылки по сороковничку.

Человек знал, что есть люди, которые живут с бутылок, профессионально их собирают и сдают, но это надо местами владеть, чтобы без конкурентов, и опыт иметь. И цена должна быть подходящая. А он брал, когда на глаза попадались, да и пристраивал, куда придется. А все же три талера двадцать пенсов за два дня – на бутылках, да шесть на банках (он на свалке целый мешок нашел, ими набитый, уже сплющенными, прямо драгоценный клад…). Да червонец теткин, да талер с пенсами свой, издавна ждущий своего часа. Еще и на хлеб хватит, чтобы закусить.

Погоди-ка! При чем тут закусить, кто же один глоток закусывать будет? Нет, он просто купит хлеб и потом его съест, а последнему в жизни глотку – хлебом вкус перебивать? Не смешите, граждане…

– Мне вон ту, за двадцать…

– Ого, мелочи-то сколько… Что, папаша, на паперти стоял? Давай, ты нам будешь мелочь поставлять?

– Не твое дело.

– На. – Сердито бумкнула поллитровка о полый прилавок, и самый звук выражал презрение неказистому покупателю, но это уже было не важно…

Человеку едва хватило терпения пройти две сотни метров до пустыря, потными трепещущими пальцами открутить винтовую пробку…

Глоток! И еще один, побольше, и еще… Стоп, стоп, ты что делаешь… Человек поперхнулся догадкой: сам себя обманул… Однако первые волны блаженства ударили в мозг и желудок, сразу захотелось сесть, закурить и хлебнуть еще… Надо было не хлеба, а сигарет взять. Погоди, так хлеб как раз и не куплен, тогда, быть может, встать и… Человек хлебнул, потом опять… и, не в силах противостоять вспыхнувшей в нем жадности, еще и еще… Надо оставить полбутылки на потом…

«Уже меньше, чем полбутылки осталось…» – это было последнее впечатление, которое сохранилось в проснувшемся человеке от предыдущего дня… Тот же чердак, та же вонь, те же спазмы в горле, в висках, в мышцах ног.

«Пятница. Почему пятница? Ведь четверг должен был быть? Или суббота?..»

Но была пятница и человек знал это. Дряблые ладони привычно обшманывали карманы – пусто. Надо внимательно оглядеться по сторонам, бывали случаи, когда по пьяни похмельная «халка» или деньги вываливались и лежали тут же, возле тюфяка. Конечно, ничего не лежит…

Человек привидением бродил по чердаку, к туалетной дыре и обратно, умывался, щурился, вглядываясь в каждое пятно на полу, а трепещущие руки его все обирали и обирали с плеч и груди невидимый мусор… «Лишь бы „белочка“ не началась, беленькая горячечка…» Надо выпить. Надо идти и искать выпивку. Тут уж ничего не поделаешь, такова жизнь. КАКОВА ЖИЗНЬ??? Что это за жизнь? Это совсем не жизнь, я не хочу так жить и вообще не хочу жить. Пусть я умру. Человек, кряхтя, завалился на новый тюфяк, тоже уже заляпанный чем-то мерзким – не мочой ли? – и приготовился умереть.

Но сверлящая боль в висках и затылке только добавляла отчаяния, а смерть не заменяла, хотя и казалась человеку горше самой смерти. «Господи, мой Боже! Ничего мне не надо, ни денег, ни здоровья, ни… жизни, а только дай мне чувство покоя! Дай мне, Господи, а я тогда… Господи мой Боже! Мне нечего дать тебе взамен, кроме души – вот она, в ладонях твоих, и я просто смиренно прошу: избавь меня от страха моего и подлых страстишек, насыть меня благостью своей, чтобы я ничего не хотел, ничем не мучился. Освободи меня! Хотя бы день один… Хотя бы пару часов, чтобы распрямиться, распробовать свободу и радость, подышать ими вволю, ничего не боясь, и тогда уже умереть… Господи! Грешен я, но смиренно прошу, не оставляй меня одного, мне… мне очень плохо на этом свете…

Человек молился взахлеб, мешая в один невразумительный ком слова, мысли и слезы, а дом слушал его и жалел. Что же делать, чем мог – он помог несчастному человечку, дал ему кров и защитил от ночи и ветра, а остальное – не в его силах… Такова действительность, и идет она и идет, неведомо куда, и все равно по кругу. Вот и сейчас человек поплачет, поплачет, а потом встанет, опять намочит лицо и руки водой из корыта да и уйдет до вечера. А потом вернется и ляжет… Все это уже было и было и… хорошо бы не заканчивалось. Дом твердо загадал про себя: пока человечек с ним – его не снесут. Хотя, что им загадывания: приедут трактора и краны, ударят в бок и под дых кистенем на тросе, раз да другой – и все…

Да так и случилось, как дом угадывал: человек встал, царапая пальцами шершавые стены, высморкался прямо на пол, умылся в корыте и побрел прочь из дома. И была пятница, полдень, весеннего месяца октября.

Следовало искать выпивку, срочно, как можно быстрее, пока есть силы идти и думать, а человек вместо этого побрел на юг, к мусорной свалке, сквозь нее, сквозь редкие чахлые кустарники, к заливу. Шел он медленно, а боль в нем копилась и копилась и человек знал, что пришла ему пора умереть и что жизнь прожита зря и что… И что хорошо бы поплакать, да уж нет в нем слез, одна пыль, что осталась от души и тела.

Океан был сер, как всегда, и непривычно тих, но все же урчал, не зло, не угрюмо, а так, словно бы солнышко его утетешкало, приласкало, почесало мохнатую спинку и убаюкало ненадолго. Человек потянул нечующими ноздрями и ему даже поблазнился запах водорослей… И такой свежий, как бы вовсе и не гнилой…

Ноги сами подогнулись возле сухого подходящего пня, когда-то переданного Стиксом в океанскую пучину, но его дешевая жертва не была принята, и прибой брезгливо вышвырнул корявый, изъеденный пресноводной гнилью комель на бабилонский берег. Пень высох за долгие годы, окаменел, сидеть на нем было вполне удобно.